Эдуард Багрицкий: виртуальный романтик из Одессы

Исполнилось 130 лет со дня рождения Эдуарда Багрицкого (родился в Одессе 3 ноября 1895 года, умер в Москве в 1934-м). Вспомним замечательного поэта – а вдобавок порассуждаем о романтизме в поэзии и жизни, а также о причинах посмертной поэтической популярности. Ведь именно Багрицкий был самым большим романтиком в советской поэзии, и именно его продолжают читать до сих пор. Говорю это со всей уверенностью, по опыту общения с молодыми стихотворцами. Великая четверка – Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Ахматова – им как-то уже «поднадоела» (их собственные слова), а вот Маяковский и Багрицкий по-прежнему вызывают интерес.

Странник, не выходящий из дома

Кстати, Маяковский относился к Багрицкому свысока, снисходительно признавая одаренность, но критикуя как раз за то, что мы все у Багрицкого любим: «Интересничает, а поэт талантливый!» Да, он интересничал вовсю. Воспевал в самых энергичных выражениях морскую стихию – а сам к воде подходить побаивался. Намекал, что шрам на его лице чуть ли не от сабельного удара – а на самом деле это было следствием кожного заболевания. В сущности, он был скромным и застенчивым человеком, говорят о нем современники. Вообще, воспевавший людей сильных и смелых, страстную любовь и смертельную опасность, Багрицкий страдал от астмы (она и свела его в могилу всего-то в 38 лет) и из дома выходить особо не любил. Такой вот тип странника-домоседа (речь идет о странствиях, как сказали бы сейчас, виртуальных).

Когда в перестройку раздавались голоса, что Багрицкого надо «отменить» за то, что он дескать воспевал «чекистов», мне было смешно. Ибо воспевал он и контрабандистов (в чем Маяковский его и упрекал). И рыбаков. И солдат. И даже Тиля Уленшпигеля. Все героическое, что давало почву его пылкому поэтическому воображению.

А век был такой, что именно чекисты и комиссары были героями – на той стороне баррикад, на какой оказался одесский юноша из еврейского мещанства Эдик Дзюбан, выбравший себе звучный (и, в общем, пошловатый) псевдоним «Багрицкий». То есть – багряный, темно-красный.

В 1917 году ему было уже 22 года. Он успел стать известным в узких кругах литературной Одессы за изысканные, прямо-таки декадентские стихи

И звонко дребезжат зелёные цикады
В прозрачных венчиках фарфоровых цветов,
И никнут дальних гор жемчужные громады
В беретах голубых пушистых облаков.

Какую сторону в противостоянии красных и белых поэту выбрать, решила судьба, ну и происхождение, будем честны, тоже. На Юге он успел послужить в Красной армии (но, как пишут, в боях участия не принимал). Работал в агитационной печати. С 1925 года по настоянию активных и влиятельных друзей из «южнорусской литературной школы» во главе с Валентином Катаевым он поселился в Москве и быстро стал известен на всесоюзном уровне. Стал восприниматься чуть ли не как комсомольский поэт номер один.

Где широкая дорога,
Вольный плес днестровский,
Кличет у Попова лога
Командир Котовский.

Он долину озирает
Командирским взглядом,
Жеребец под ним сверкает
Белым рафинадом.

Жеребец подымет ногу,
Опустит другую,
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную.

Именно эти строки (которые от процитированных выше про «венчики цветов» отличает всего несколько лет) наиболее высоко ценил Маяковский… Что ж, в них и правда много силы, энергии, прямо-таки огня. А на месте Котовского мог быть кто угодно – от какого-нибудь Чингачгука на мустанге до барона Унгерна (ну, это если бы судьба автора обернулась иначе).

Философия смерти

Однако со временем стихи Багрицкого стали меняться – усложняться по форме, играть новаторскими ритмическими конструкциями, углубляться содержательно. Поэт, чьи дни, и он это знал, были сочтены, мучительно размышлял о смерти. Ему хотелось умереть героически. И вот из этого желания возникали строки, которые наизусть заучивали поколения наших соотечественников, которые повторяли солдаты на всех войнах вплоть до нынешних дней:

Боевые лошади
Уносили нас,
На широкой площади
Убивали нас.

Но в крови горячечной
Подымались мы,
Но глаза незрячие
Открывали мы.

Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

Это из поэмы «Смерть пионерки», которую сегодня исследователи считаю вещью таинственной, исполненной мистики и попыток разобраться в сути мироздания. «Юность новая из костей взошла…» Жутковато, не правда ли? Багрицкий размышляет о том, что будет после смерти – возможен ли ответ? Вряд ли, конечно. Но Багрицкий продолжал думать об этом до самого конца, который он принял именно как философ. Вот еще из воспоминаний: «Врачи и сёстры в больнице, где Багрицкий провел последние свои дни, говорили, что среди тяжёлых больных они давно не видели такого мужественного, терпеливого и весёлого человека. Сначала они полагали, что он не сознает всей серьёзности своего положения, потом увидели, что он всё понимает. И неизменное его спокойствие и шутливость – не от неведения, а именно от понимания неотвратимости и огромности того, что ему предстоит»…

Кстати, именно в честь Багрицкого был назван другой романтик, ещё более популярный у нынешних молодых литераторов – Эдуард Савенко, родившийся через 9 лет после его смерти и впоследствии взявший себе совсем уж безвкусный псевдоним «Лимонов»…

Думаю, причина популярности Багрицкого у молодёжи в том, что его романтичные стихи – это нечто сугубо воображаемое, отдельное от здешнего мира, как будто увиденное на экране, в виртуальной реальности. Написанное при этом странными, завораживающими, будто шаманскими ритмами. Очень декоративное, очень привлекательное. В общем, некое воплощение поэзии какой она видится многим сегодня. Да, это понимание поэтического можно считать неполным и даже неправильным. Но к Багрицкому оно подходит на все сто, а кто может сказать, что он не поэт?

Михаил Гундарин